13.01.2022 Обновлено 11.04.2024
Книга Голые деньги Чарльз Уилан (2017) Глава 11
Глава одиннадцатая. Голые деньги Чарльз Уилан
Глава 11. Евро
Итальянский Язык >> здесь <<
Мы считаем, что золотой стандарт и евро характеризуются качествами юной леди, описанными Генри Лонгфелло:
У маленькой милашки Красивые кудряшки. Она была б прекрасна! Была она тогда мила, Когда послушною была, А непослушною — ужасна! [Barry Eichengreen and Peter Temin, «Fetters of Gold and Paper», National Bureau of Economic Research, Working Paper 16202, July 2010.]
Барри Эйхенгрин, Калифорнийский университет в Беркли, и Питер Темин, Массачусетский технологический институт
Какой должна быть сфера деятельности валютной зоны? На первый взгляд этот вопрос может показаться чисто научным, так как он очень плохо вписывается в соображения политической целесообразности, согласно которым национальная валюта должна всегда приноситься в жертву любому другому способу организации [Эти слова были сказаны в 1961 году, за тридцать лет до создания евро.], [Robert A. Mundell, «A Theory of Optimum Currency Areas», American Economic Review 51, no. 4 (September 1961), 657.].
Роберт Манделл
Это случилось 1 января 2002 года. Французский франк прекратил свое существование. И немецкая марка. И итальянская лира. Ровно в полночь двенадцать стран ЕC перешли на единую валюту — евро. (Официально евро был введен тремя годами ранее. Банковские депозиты и электронные переводы проводились в евро начиная с 1999 года.) Банкоматы стали выдавать новенькие хрустящие купюры. Цены по всей еврозоне были указаны в новой транснациональной валюте. Учрежденный новый Европейский центральный банк (ЕЦБ) должен был проводить кредитно-денежную политику от лица всех стран-участниц и поддерживать ценовую стабильность (определяется как уровень инфляции «ниже 2 %, но близко к этому показателю, в среднесрочной перспективе») [«Monetary Policy», European Central Bank, https://www.ecb.europa.eu/mopo/html/index.en.html.]. Национальные центральные банки, такие как немецкий Бундесбанк, продолжали выполнять свои регулирующие функции и обеспечивать поддержку ЕЦБ. Введение евро стало событием, беспрецедентным по своим масштабам и амбициям. Евро заменил местные валюты более чем для трехсот миллионов человек [«Use of the Euro», European Central Bank, https://www.ecb.europa.eu/euro/intro/html/index.en.html.]. В одной новостной программе введение евро сравнили с сенсационным открытием братьев Райт, которые доказали, что аппарат тяжелее воздуха может летать, — на том основании, что евро доказал, что валютный союз возможен без союза политического [«On a Wing and a Prayer», Economist, December 2, 2010.]. К 2015 году членами еврозоны стали уже девятнадцать стран Европейского союза, к ним примкнули несколько небольших стран, не входящих в ЕС, а многие другие привязали к евро свои национальные валюты.
Счастливое начало
О введении единой валюты для большей части Европы провозглашалось с ликованием, сравнимым разве что с объявлением о заключении брака. В конце концов, в валютный союз вступали не просто какие-то там страны. Можно сказать, для многих из них — Германии, Франции, Италии, Бельгии — XX век стал истинным кровавым бедствием как в буквальном, так и в переносном смысле. Да и предыдущие столетия вряд ли можно назвать временем безмятежного мира и сотрудничества. Страны, которые стояли друг против друга в окопах Первой мировой войны, а затем и Второй, когда Гитлер терроризировал мир, теперь объединились в смелый экономический союз. Этот брак был актом примирения, призванным переместить Европу в направлении видения Жана Монне, французского дипломата, который рисовал картину объединенной Европы еще в трудные годы после Второй мировой войны.
Переход на евро стал важным шагом в долгом пути к евроинтеграции. Менее чем через десять лет после окончания Второй мировой войны группа европейских государств, в том числе Франция и Западная Германия, основали Европейское объединение угля и стали для совместной разработки и использования природных ресурсов региона. Одной из явных целей этого союза была минимизация вероятности вооруженного конфликта в будущем. Впоследствии создавались и другие наднациональные организации, каждая из которых была призвана расширить и укрепить политико-экономическое сотрудничество в рамках континента. Европейское экономическое сообщество (1958 год) учреждало зону свободной торговли для стран-членов и вводило единый тариф на товары, импортируемые в эту зону. Механизмом регулирования валютных курсов европейских стран (1979 год) вводился набор фиксированных обменных курсов с узкими диапазонами, призванный свести к минимуму колебания обменных курсов валют стран — членов соглашения. В 1992 году в результате заключения Маастрихтского договора был сформирован Европейский союз — организация из 28 государств, объединенных общим законодательством (в сфере трудовых отношений, безопасности пищевых продуктов и других). ЕС также предполагал свободное перемещение людей, товаров, услуг и капитала по территории всех государств-участников, а также создание ряда наднациональных политических институтов, таких как Европейский парламент. Иными словами, все эти страны в течение длительного времени ходили друг к другу на свидания, а единая валюта позволила скрепить эти отношения узами брака. Как пишет Пол Кругман, «создание евро ознаменовало очередной логичный шаг в этом процессе. Экономический рост опять будет стимулироваться действиями, которые одновременно укрепляют единство Европы» [Paul Krugman, «Can Europe Be Saved?» New York Times Magazine, January 12, 2011.]. Единая валюта призвана способствовать европейской торговле и прозрачности в сфере ценообразования. Ведь намного проще обнаружить разницу цен при пересечении международных границ, если сопоставимые товары оцениваются в одной и той же валюте. С точки зрения некоторых стран — членов еврозоны евро со временем автоматически приведет к более тесному политическому сотрудничеству. В частности, единая валюта должна была окончательно закрепить положение резко увеличившейся (в результате воссоединения) и мощной Германии в рамках сильной Европы. Немцы же, со своей стороны, были уверены, что новый Европейский центральный банк проявит в борьбе с инфляцией — и даже с малейшим намеком на нее — такую же решимость, какая была свойственна центральному банку Германии, Бундесбанку.
Как и в случае с любым браком, особенно между представителями семей с давней историей враждебных отношений, высказывались и определенные опасения. Так, Милтон Фридман утверждал, что введение евро не только не улучшит ситуацию в экономической сфере, но и приведет к политической напряженности. По мнению Фридмана, у государств, ратовавших за валютный союз, для этого недостаточно общего. За два года до введения евро экономист писал: «На сегодняшний день подгруппа Европейского союза — возможно, Германия, страны Бенилюкса и Австрия — подошла к удовлетворению условий, благоприятных для единой валюты, намного ближе, чем ЕС в целом». По его словам, единая валюта «обострит политическую напряженность, соединив в одной точке разнонаправленные удары, которым можно было бы без особого труда противостоять посредством изменения обменного курса, и превратив их в разъединяющие политические моменты» [Milton Friedman, «The Euro: Monetary Unity to Political Disunity», Project Syndicate, August 18, 1997.].
По сути, во многом именно это и произошло. Греция и Германия вот уже не первый год обмениваются оскорблениями в адрес друг друга. Группе южноевропейских стран (Португалия, Италия, Греция и Испания), столкнувшихся с трудностями в связи с ограничениями евро, придумали оскорбительную аббревиатуру PIGS [Pigs — в переводе с англ. «свиньи». Прим. перев.], что, понятно, никак нельзя считать добрым знаком [В эту аббревиатуру иногда включают Ирландию, еще одну страну на окраине Европы, которой со временем потребовалась финансовая помощь. Получается еще оскорбительнее — PIIGS.]. (Это презрительная отсылка к инвестиционной аббревиатуре союза Бразилии, России, Индии, Китая и Южной Африки — BRICS.) Сегодня существует серьезный риск падения евро, возможно, с большими потерями для глобальной экономики. Но каким бы ни был конечный результат, ясно, что медовый месяц закончился. И давно. Отношения Греции и Германии настолько накалились, что в конце концов греческие политики потребовали возмещения ущерба за нацистскую оккупацию Греции во время Второй мировой войны [Suzy Hansen, «A Finance Minister Fit for a Greek Tragedy?» New York Times Magazine, May 20, 2015.]. Вероятность выхода Греции из еврозоны даже получила собственное название — Grexit. И теперь, как это обычно бывает, когда чьи-либо отношения безнадежно портятся, многие недоумевают: «Почему мы не слушали того, что нам говорили?»
Но я забегаю вперед. Поначалу переход на евро был временем всеобщего воодушевления и радужных экономических перспектив. Никто и не думал заключать брачный контракт. Ни в одном из договоров о создании Европейского союза и введении евро не оговаривались какие-либо непредвиденные обстоятельства и условия отказа от единой валюты. И это делалось намеренно. Деньги и финансы, как известно, базируются на доверии. Обсуждение условий отказа от евро накануне его введения означало бы недостаток веры в его успех (по той же причине многие люди не заключают брачные контракты). Конечно, в первые годы это был вполне счастливый союз. Семья ЕС быстро ширилась за счет присоединения новых стран: Греции, Кипра, Латвии, Эстонии, Словении и других. Сначала стоимость евро снизилась, но потом неуклонно росла, сделав его кандидатом на замену, или по крайней мере дополнением, доллара в качестве мировой резервной валюты.
Но почему в таком случае весь мир до сих пор не перешел на единую валюту?
Во всем этом таится один более важный вопрос, который, кстати, недавно вполне невинно задал друг, а возможно, парень [Одно время они точно встречались и танцевали в паре. Но потом вроде как расстались, хотя по-прежнему ходят вместе в походы и он почти каждый день перед уроками паркует свою машину рядом с нашим домом. Я действительно понятия не имею, что там между ними происходит. В любом случае, он очень хороший и умный парень, который порой задает очень правильные вопросы о кредитно-денежной политике.] моей дочери: а не было бы нам лучше, если бы в мире ходили одинаковые деньги? Многие видные мыслители, в том числе философ Джон Стюарт Милль и политический экономист Уолтер Бэджет (труды которого, посвященные деятельности центральных банков, мы уже упоминали), в свое время задавались тем же вопросом в разных вариациях. Почему мы не можем ввести в обращение доллар, или евро, или любую другую валюту во всем мире? Просто выбрать какую-то одну — и все. Надо полагать, огромное разнообразие мировых валют представляет собой своего рода экономический эквивалент негативных последствий использования разных языков при строительстве Вавилонской башни. Если валюты похожи на языки, то, предположительно, чем их меньше, тем это больше способствует развитию сотрудничества и интеграции между людьми. Доллар довольно неплохо работает в США, даже в таких невероятно разных и удаленных друг от друга штатах, как Вермонт и Техас. Что же мешает евро быть столь же эффективным одновременно и во Франции, и в Италии? Какие выгоды можно извлечь из обмена франков на лиры при проведении торговых операций между двумя соседними странами — географически, кстати, намного более близкими, чем Калифорния и Иллинойс? Как вы помните, это в любом случае просто клочки бумаги. Суть торговли заключается в содействии «реальной экономике», то есть обмену французского вина на итальянскую обувь, в результате чего выигрывают обе стороны. Как же случилось, что использование в этих целях бумажных денег единого образца привело Европу на грань экономического коллапса?
Даю подсказку: единая валюта похожа на золотой стандарт. Она фиксирует стоимость валют в разных странах, облегчая международные сделки и делая их более предсказуемыми. Если вы внимательно читали эту книгу, то уже поняли, что в словах «золотой стандарт» есть некоторый негативный подтекст, а именно идея, что он ограничивает возможность стран использовать кредитно-денежную политику для управления национальными экономиками. Это и обусловило противоречия между Германией и Грецией. Этим также объясняется и фундаментальный компромисс между единой валютой и использованием странами собственных денег. Экономист Роберт Манделл в 1999 году получил Нобелевскую премию за анализ причин, по которым миру не стоит переходить на единую валюту. Он, в частности, писал о том, что преимущества и недостатки такого решения проистекают из концепции оптимальной валютной зоны. Регион может быть слишком маленьким, чтобы иметь собственную валюту, слишком большим, или именно таким как надо. (Я считаю, что Роберт Саути, автор сказки «Златовласка и три медведя», тоже внес большой вклад в развитие этой теории, хотя он скончался в 1843 году и, следовательно, не смог разделить Нобелевскую премию с Манделлом.)
Преимущество использования единой валюты в какой-либо конкретной зоне состоит в том, что это снижает операционные издержки, так как при торговле с соседним штатом, страной или регионом отпадает необходимость менять деньги. Представьте противоположную ситуацию: во всех пятидесяти штатах США ходят различные валюты. Каждая торговая сделка с участием разных штатов потребует обмена валюты. Появится также дополнительная неопределенность, обусловленная колебаниями валютных курсов. Калифорнийский производитель вина несет расходы в долларах своего штата, а его доходы выражаются в 49 других валютах, каждая из которых будет колебаться по отношению к калифорнийскому доллару. Иными словами, понятно, что единая валюта — или по крайней мере как можно меньшее количество валют — облегчит глобальные транзакции и сделает процесс товарообмена гораздо более прозрачным и предсказуемым.
Несмотря на все прелести единой валюты, два важных обстоятельства нивелируют ее выгоды. Во-первых, страны с единой валютой вынуждены использовать также единую кредитно-денежную политику. Европейский центральный банк устанавливает процентные ставки по всей еврозоне, так же как ФРС принимает решения по процентным ставкам для всех пятидесяти штатов Америки. Отказ Франции от франка означал и отказ французского центрального банка от права устанавливать процентные ставки отдельно от Германии. Но если одна страна в еврозоне пребывает в состоянии рецессии, а другая переживает экономический подъем, то какую кредитно-денежную политику должен проводить ЕЦБ? Роберт Манделл еще в 1961 году прозорливо спрашивал: «Система гибких валютных курсов изначально предлагалась как альтернатива механизму золотого стандарта, на который многие экономисты возлагают вину за распространение после 1929 года депрессии в общемировых масштабах. Но если аргументы против золотого стандарта верны, разве они не применимы также к системе единой валюты в многорегиональной стране?» [Mundell, «A Theory of Optimum Currency Areas», 660.].
Во-вторых, единая валюта лишает страну возможности использовать обменный курс для воздействия на структуру внешней торговли с остальным миром. Вы, конечно, помните, что слабая валюта сродни продаже потребителям других стран товаров со скидкой. Она удешевляет товары при экспортировании в страны с национальной валютой, относительно сильной по сравнению с валютой экспортера. Как отмечалось в главе 6, девальвация валюты, конечно же, сопряжена с определенными экономическими проблемами. Импорт дорожает, и население страны с ослабленной валютой получает меньше в обмен на то, что продается ею за границу: вот вам и сокращение реальных доходов. И все же слабая валюта — чаще всего лучший способ стимулирования экономики или исправления торгового дисбаланса.
В частности, ослабление валюты — это нередко самый простой вариант сохранения конкурентоспособности по сравнению со странами с более продуктивной экономикой. Выберем наобум две страны с собственными национальными валютами, скажем Германию и Грецию до перехода на евро. Ну ладно-ладно, не так уж и наобум. Обе производят и экспортируют промышленные товары. Предположим, немецкие компании со временем начинают работать на 5 % продуктивнее греческих, то есть могут выпускать то же количество товаров при затратах на 5 % ниже. Все, что может быть произведено в Греции за 100 долларов, в Германии теперь можно выпустить за 95 долларов. Это предоставляет немецким компаниям весьма привлекательный выбор. Один из вариантов — больше платить своим работникам. Это улучшило бы их положение по сравнению с греческими коллегами (благодаря повышению производительности) и уничтожило бы разницу в цене между греческими и немецкими продуктами, потому что повышение заработной платы для немецких рабочих увеличило бы затраты на выпуск немецких товаров до 100 долларов. Немецкие и греческие товары опять начали бы конкурировать на мировых рынках на равных, так как повышение производительности в Германии компенсировалось бы ростом заработной платы немецких рабочих. Немцы жили бы богаче, чем их греческие коллеги, но греков все также нанимали бы на прежнюю зарплату. В итоге все были бы довольны.
Другой вариант заключается в том, что немецкие компании благодаря повышению производительности понизили бы цены на свои продукты на мировых рынках. Скажем, они могли снизить цену до 95 долларов и при этом получать такую же прибыль, как и прежде [Понятно, что между этими двумя возможностями существует целый ряд других, промежуточных вариантов.]. Это поставило бы греков в более сложное положение. Чтобы оставаться конкурентоспособными в борьбе с немцами, им тоже пришлось бы снизить затраты на производство на 5 процентов. Это, скорее всего, обусловило бы сокращение заработной платы. А если мы с вами и можем быть в чем-то уверены, так это в том, что снижать зарплаты чрезвычайно трудно. Эта перспектива вызывает огромное неприятие. Существуют также определенные институциональные ограничения, существенно осложняющие эту задачу — например, профсоюзы. Экономисты говорят, что заработная плата (и цены на другие вводимые ресурсы) обычно «инертна», то есть ее, как правило, невозможно откорректировать настолько быстро, как того требуют экономические условия. Выходит, в нашем не таком уж и гипотетическом примере сокращение расходов на 5 % для греков довольно непростая задача.
Но постойте! Ведь до перехода к евро у Греции был более целесообразный с политико-экономической точки зрения способ оставаться конкурентоспособными. Греческое правительство и местный центральный банк всегда могли обесценить греческую валюту, драхму, на 5 % относительно немецкой марки. Греки не повысили бы производительность и не сократили бы производственные затраты, а снизили бы цену всего экспорта на 5 %, обесценив национальную валюту. Понятно, что здесь нет бесплатного угощения. Греки за это платят в буквальном смысле слова. Более слабая валюта повышает стоимость греческого импорта на 5 %. В результате греки живут хуже по сравнению с остальными — по сути, так, как будто им урезали зарплаты. Это также уменьшение реальных доходов. Разница в том, что обесценить национальную валюту значительно проще. Центральный банк может сделать это с помощью кредитно-денежной политики. Никаких переговоров с профсоюзами, никаких нарушенных контрактов и в большинстве случаев никакого участия политиков. Как убедительно объяснял Милтон Фридман, «гораздо проще изменить одну цену, а именно цену обмена валюты, чем рассчитывать на изменение множества цен, образующих в совокупности внутреннюю ценовую структуру» [ Milton Friedman, Essays in Positive Economics (1953), цит. по «Forty Years On», Economist, August 13, 2011.].
Кстати, здесь мы сталкиваемся с наглядным примером такого явления, как «денежная иллюзия». Рабочие обычно не столь сильно протестуют против снижения реальной заработной платы из-за изменения обменного курса, как против уменьшения конкретных чисел в зарплатной ведомости. Как и в случае с инфляцией, рациональных людей, как правило, интересует их номинальная зарплата (цифра в ведомости), а не реальная (что можно купить на эти деньги). Яркий пример этого явления предлагает Пол Кругман. Ирландии во время кризиса еврозоны, чтобы снизить цены примерно на 5 %, пришлось пережить двухлетний период сильнейшей безработицы. А меньше чем за десять лет до этого, когда в Ирландии еще была своя валюта (ирландский фунт), ее девальвация обрушила заработную плату на 10 % гораздо быстрее и безболезненнее [Krugman, «Can Europe Be Saved?»].
Но опять подождите! Если наличие собственной кредитно-денежной политики столь важно, то почему это не проблема для Америки, где множество разных штатов обслуживаются одной ФРС? Что, если штат Мэн находится в рецессии, а в Оклахоме, напротив, экономический подъем благодаря эффективному фрекингу? [Для тех, кому в голову лезут разные неприличные мысли, скажу, что фрекинг — это процесс горизонтального бурения, используемый для добычи природного газа.] Или если рабочая сила в Южной Каролине стабильно демонстрирует более высокую продуктивность, чем в Мичигане? Чем это отличается от Германии и Греции? По мнению Роберта Манделла, оптимальность валютной зоны зависит от степени экономической интеграции региона (например, когда работники могут легко перемещаться с места на место) и качества работающих там вспомогательных институтов (скажем, когда есть правительство, способное вовремя перебросить средства из процветающих регионов в проблемные).
У американских штатов есть не просто единая валюта и общий центральный банк, у них один язык и единое центральное правительство. Южная Каролина и Мичиган — два штата в рамках одной и той же федеральной системы. И это не случайное наблюдение. Когда в Мичигане начинаются экономические проблемы, федеральное правительство автоматически перенаправляет туда часть доходов из регионов страны, у которых дела идут лучше. Налог на прибыль пропорционален доходу, поэтому регионы, которые развиваются быстрее, будут платить больше, а регионы, переживающие трудные времена, меньше — вот вам и автоматическое снижение налогов. Кроме того, в проблемных регионах обычно увеличиваются и государственные расходы: федеральные пособия по социальному обеспечению, талоны на питание, страхование по безработице, страхование урожая и прочее. Некоторые федеральные программы, например программы расходов на инфраструктуру, специально нацелены на конкретные не процветающие регионы. Существенно помогает и мобильность рабочей силы. Люди в Детройте и Чарльстоне говорят на одном и том же языке. В США нет никаких юридических или значимых культурных барьеров, мешающих жителям Мичигана уехать на работу в те штаты, где экономическая ситуация в данный момент лучше. И наконец, учитывая огромную роль банков и других финансовых институтов в экономических подъемах и спадах, в том, чтобы регионы, использующие единую валюту, также подчинялись единому финансовому регулятору, безусловно, есть логика.
Подытоживая сказанное, хочу отметить, что сосуществование разных валют способствует быстрой корректировке экономики, но происходит это в значительной мере за счет торговли, особенно если количество валют растет. Манделл писал, что использование единой валюты в том или ином регионе или «зоне» имеет смысл при соблюдении ряда условий: мобильность рабочей силы в рамках валютной зоны; единый финансовый регулятор; единый политический аппарат; готовность терпеть безработицу или инфляцию в случае возникновения регионального дисбаланса. И надо признать, это весьма серьезные обязательные предварительные условия. Манделл еще в 1961 году заявлял: «Конечно, в реальном мире валюты прежде всего являются олицетворением национального суверенитета, так что фактическая валютная реорганизация возможна только в том случае, если она сопровождается глубокими политическими изменениями».
Так что определенные проблемы были с самого начала…
А теперь предлагаю заполнить контрольный перечень и оценить оптимальность единой валютной зоны в США.
Трудовая мобильность: есть.
Общий финансовый регулятор: есть.
Политическая структура, охватывающая всю долларовую зону: есть.
Готовность терпеть региональную инфляцию и/или безработицу в условиях экономического дисбаланса: есть.
Примите мои поздравления. Вы только что одобрили использование в США единой валюты.
А теперь оценим Европу 1990 года, когда возбужденные страны еврозоны выбирали платья подружек невесты и готовились завязать валютный узел.
Трудовая мобильность: не слишком велика. Большинство стран Европы говорят на разных языках, культурные барьеры значительны. Хотя законы Европейского союза позволяют гражданам свободно перемещаться между входящими в него странами и работать в любой из них, на практике греческому каменщику переехать в Мюнхен и найти там работу довольно трудно.
Общий финансовый регулятор: отсутствует. Для управления кредитно-денежной политикой еврозоны создан Европейский центральный банк, но национальные правительства (и национальные центральные банки, которые не были распущены после создания ЕС) по-прежнему несут ответственность за финансовое регулирование в рамках своих государств [Только в 2011 году была создана Европейская служба банковского надзора с полномочиями отменять решения национальных регулирующих органов, если это необходимо для защиты более широкой банковской системы ЕС.].
Политическая структура, охватывающая всю еврозону: есть лишь отчасти. В ЕС действует несметное количество наднациональных политических институтов. Однако на момент введения евро Европейскому союзу не хватало важных полномочий, таких, например, как возможность перераспределять значительные средства в пределах всей еврозоны или кредитовать страны — члены союза в случае кризиса.
Готовность терпеть инфляцию и/или безработицу в условиях региональных дисбалансов: нет. Я еще не говорил, что немцам, которые сыграли в разработке и использовании Европейского центрального банка ведущую роль, присуща настоящая фобия инфляции. Рост цен или заработной платы? Nein! Ни за что! Только не это! Страх перед инфляцией рожден опытом Германии после Первой мировой войны, когда национальная валюта обесценилась настолько, что люди, отправляясь за покупками, толкали перед собой тачки наличных денег, а иногда и просто отапливали ими свои дома. В значительной мере поэтому немецкие политики в послевоенный период фокусировались на поддержании сильной и стабильной валюты — немецкой марки. Когда ввели евро, канцлер Германии Гельмут Коль сказал президенту Франции Франсуа Миттерану: «Немецкая марка — наш флаг. Это основа нашего послевоенного восстановления. Это важный компонент нашей национальной гордости: у нас не слишком много других поводов» [«The Nico and Angela Show», Economist, November 12, 2011.].
Кроме того, усугубляет ситуацию то, что немцы, как известно, очень экономны. Зачастую это добродетель, но не тогда, когда другие регионы континента страдают от экономического спада и им очень нужно, чтобы немецкие потребители покупали как можно больше их товаров, способствуя восстановлению ослабевшей экономики.
Вышеупомянутый контрольный перечень для евро равноценен ситуации, когда жених целуется с одной из подружек невесты прямо накануне свадьбы. Не слишком хороший сигнал для предстоящего бракосочетания. На момент введения евро даже убежденные оптимисты высказывали предположение, что новая валюта — это нечто вроде брака по договоренности. На первых порах дела, возможно, будут идти неидеально, но со временем партнеры притрутся друг к другу и все наладится.
Многие наблюдатели предрекали экономическое сближение наций в границах всего континента — по мере того как относительно бедные южные страны еврозоны будут нагонять более богатые северные. И эти ожидания никак не назовешь необоснованными. После окончания Гражданской войны американский Юг был беднейшим регионом страны, но в течение следующих ста лет он рос быстрее остальной части США, стабильно догонял Север и органично с ним объединялся [Robert J. Barro and Xavier Sala-I-Martin, «Convergence across States and Regions», Brookings Papers on Economic Activity, 1:1991.]. Страны вроде Греции и Италии, присоединившись к еврозоне, получили возможность дешевле заимствовать средства, поскольку глобальные инвесторы могли больше не опасаться, что стоимость облигаций снизится из-за ослабления их национальных валют. Да и ответственное отношение Германии к вопросам фискальной и монетарной политики должно было повлиять на менее ответственных соседей. В качестве необходимого условия для вступления в еврозону страны-участницы должны были соответствовать определенным «критериям сближения», касающимся ограничений по инфляции, дефициту бюджета и долгосрочным процентным ставкам [«Who Can Join and When?» Economic and Financial Affairs, European Commission, https://ec.europa.eu/economy_finance/euro/adoption/who_can_join/index_en.htm.]. Это напоминает ситуацию, когда умные и старательные студенты, делящие комнату в общежитии с лодырями и бездельниками, подтягивают их! Здесь следует отметить, что Греция с самого начала считалась таким бездельником: страна не соответствовала критериям допуска в еврозону, но все равно была в нее принята.
Какое-то время брак был счастливым. К середине 2000-х годов немецкие облигации и облигации PIGS торговались по приблизительно одинаковым ценам, что позволяло предположить, что тевтонское чувство ответственности и правда оказало должное влияние на «отстающих» [Krugman, «Can Europe Be Saved?»]. Анализ показывал, что торговля в границах еврозоны шла активнее, чем до введения единой валюты [Krugman, «Can Europe Be Saved?»]. Подобно золотому стандарту в эпоху до Первой мировой войны, евро способствовал стабильности обменного курса — потому что обменных курсов не было. Но, кажется, мы упомянули о золотом стандарте? А кто совсем недавно его критиковал? Как писали Эйхенгрин и Темин, «фиксированные обменные курсы облегчают бизнес и коммуникации в хорошие времена, но усугубляют трудности в плохие» [Eichengreen and Temin, «Fetters of Gold and Paper».].
Евро, по сути, не что иное, как фиксированный обменный курс, который, в свою очередь, является аналогом золотого стандарта. И постепенно настали худшие времена.
2008 год: кризис брака
Когда семья переживает трудности — смерть родственника, безработицу, материальные проблемы, — отношения между супругами нередко накаляются. Для еврозоны финансовый кризис 2008 года стал одновременным воплощением всех семейных проблем, после чего немцы и греки настолько прониклись взаимной неприязнью, что принялись давить друг у друга домашних животных. Пузырь на рынке недвижимости, лопнувший в США (и ряде других стран по всему миру), запустил сразу три пересекавшихся между собой европейских кризиса, каждый из которых усугублял остальные. Первым (хотя они шли, по сути, в произвольном порядке) стал кризис банковский. Европейские банки были крупными покупателями американских токсичных активов (с их нелепыми рейтингами AAA). В Испании и Ирландии на рынке недвижимости надулись собственные пузыри, что обусловило большие проблемы в их банковских системах. А, как мы уже знаем, если банки в беде, они, как правило, тащат за собой на дно и всю остальную экономику.
Второй проблемой был суверенный долг — заимствования правительства. Греция и другие страны воспользовались новыми возможностями брать кредиты под низкие ставки и буквально погрязли в долгах. Скорее всего, не обошлось без морального риска — из-за уверенности в том, что в случае необходимости Германия и/или Европейский центральный банк придут на помощь безответственным заемщикам вроде греческого правительства. Вследствие финансового кризиса пугливые инвесторы начали относиться к государствам с огромными долгами, таким как Греция и Италия, с гораздо большей осторожностью. Процентные ставки подскочили, из-за чего пострадавшим от кризиса странам стало намного сложнее финансировать свои заимствования. Проблема суверенного долга попутно усугубила проблему банковской системы, так как европейские банки, в том числе немецкие, были крупными кредиторами государств-должников.
Третьей проблемой стал медленный экономический рост в Греции, Испании и Италии, которые из последних сил старались оставаться конкурентоспособными в отношениях с Германией и другими более продуктивными государствами европейского блока. Вот тут-то, скорее всего, евро и был нанесен наибольший ущерб. Страны еврозоны лишились способности проводить собственную кредитно-денежную политику или девальвировать национальные валюты, что в противном случае позволило бы им стимулировать отечественную экономику. ЕЦБ (под сильным влиянием Германии) наотрез отказывался терпеть в какой-либо экономике Европы относительно высокий уровень инфляции, который наверняка помог бы неудачливым южноевропейским странам исправить ситуацию [Например, если бы инфляция составляла 4 % по всей еврозоне и греческие компании удерживали на стабильном уровне номинальную зарплату, это означало бы снижение реальной заработной платы на 4 %, и они могли бы оставаться конкурентоспособными. Инфляция также снизила бы реальную стоимость огромного государственного долга, позволив стране погашать его деньгами, которые меньше стоят, — эквивалент сокращения непогашенного остатка в реальном выражении.]. Однако инфляция была близка к нулю и даже балансировала на грани негативных значений, заставляя компании ради сохранения конкурентоспособности снижать зарплаты и цены. А, как я уже не раз отмечал, сделать это чрезвычайно трудно. Результатом стало сокращение заработной платы и безработица в таких странах, как Греция, и это рикошетом подпитывало две первые проблемы. Слабая экономика наносит вред банкам и усложняет правительству задачу погашения долга. Согласно анализу, проведенному в 2011 году, итогом всего этого стала «спираль снижения курса облигаций, ослабления банков и замедления темпов экономического роста» [«A Very Short History of the Crisis», Economist, November 12, 2011.].
Усугубляющийся кризис вскоре привлек внимание к целому ряду институциональных слабых сторон, связанных с евро. Единый регулятор — если бы он был — мог бы остановить рост пузырей, которые появились в таких странах, как Испания и Ирландия, или по крайней мере минимизировать банковские проблемы, распространявшиеся по всей еврозоне. Всем уже было ясно, что некоторые европейские государства попали в беду, а Евросоюз все никак не мог определить роль Европейского центрального банка в борьбе с кризисом. В отличие от ФРС, единственным мандатом ЕЦБ было обеспечение ценовой стабильности, но он не выступал в качестве кредитора последней инстанции и не содействовал занятости населения. У Европейского союза не было никакого механизма для разрешения проблем неплатежеспособных членов или кредитования правительств, нуждающихся в ликвидности в периоды финансовой паники. В одной из новостных программ плачевное состояние дел в 2010 году описывалось так: «Реальными проблемами следует считать отсутствие надежного плана для исправления ситуации с проштрафившимися странами (что на собственном опыте узнали немцы), структурные дисбалансы между Германией и менее конкурентоспособными южными членами ЕС и, самое главное, жалкие перспективы роста для этих бедных и слабых южан, усугубляемые бюджетным недофинансированием. Отрекшись от возможности девальвировать свои валюты, такие медленно растущие страны, как Португалия, а теперь и Испания, должны стремиться к структурным реформам, которые позволят им сократить затраты на рабочую силу, повысить дух предпринимательства, стимулировать конкуренцию и восстановить конкурентоспособность» [«Saving the Euro», Economist, November 18, 2010.].
Антикризисные меры: можно ли спасти эти отношения?
В апреле 2010 года агентство Standard & Poor’s понизило рейтинг греческих облигаций до статуса «мусорных» [«The Cracks Spread and Widen», Economist, April 29, 2010.]. (Формально это рейтинг «ниже инвестиционного уровня».) Долг Греции превысил 100 % ее ВВП (теперь, чтобы расплатиться с кредиторами, государству на протяжении более года нужно отдавать весь доход страны). Дефицит бюджета [Разница между тем, что государство за год потратило, и тем, что получило в форме доходов.] составлял почти 14 % от ВВП, а это четкий сигнал для глобальных инвесторов, что государственный долг будет и впредь бесконтрольно расти. По любым разумным меркам, Греция считалась неплатежеспособной [«Acropolis Now», Economist, April 29, 2010.].
Но это было еще не самое худшее. Дефолт Греции угрожал потянуть вниз не только остальную часть еврозоны, но и всю мировую экономику. Главная миссия евро сводилась к более тесному объединению экономики Европы — точно так же, как альпинисты совершают восхождение в одной связке (я уже использовал эту метафору). Сорвался один, падают все — если только не найти способ вовремя перерезать шнур, не усугубив при этом ситуацию еще сильнее. Финансовая катастрофа в Греции заставила инвесторов внимательнее отнестись к Италии — гораздо большей экономике, но весьма уязвимой во многом по тем же причинам, что и Греция. Ее крах действительно стал бы началом конца. Как отмечал Economist в 2011 году, «когда третий в мире по величине рынок облигаций [Италия] начинает коробить, катастрофа принимает угрожающие размеры. На кону не только итальянская экономика, но и Испания, Португалия, Ирландия, евро, единый рынок Европейского союза, глобальная банковская система, мировая экономика и еще очень многое из того, что может прийти вам в голову» [«That’s All, Folks», Economist, November 12, 2011.].
Итак, ситуация сложилась скверная. И, как вы помните, никакого брачного контракта, позволяющего цивилизованно развести тех, кого еврократы объединили в одну связку, никто не заключал. Результатом стала цепь взаимосвязанных реакций, которые длятся по сей день. Во-первых, был принят целый ряд антикризисных мер — разные европейские институты изо всех сил старались поддержать слабаков и остановить распространение заразы. Европейская комиссия, Международный валютный фонд и Европейский центральный банк в совокупности реализовали ряд программ по спасению Греции не на один миллиард долларов [«Greece Takes Bailout, but Doubts for Region Persist», DealBook, New York Times, May 3, 2010, https://dealbook.nytimes.com/2010/05/03/greece-takes-bailout-but-doubts-for-region-persist/?_r=0.]. Да, именно «программ», во множественном числе. Когда одного пакета спасательных операций оказывалось недостаточно, принимались очередные меры. И все же к 2012 году в европейской антикризисной кормушке оказались Ирландия, Португалия, Испания. А в 2013 году Кипр, в чьих банках хранилось множество греческих облигаций, тоже нуждался в спасении.
Во-вторых, каждая операция по спасению налагала на нуждавшиеся в помощи страны довольно обременительные обязательства. И в этом была своя логика: антикризисные пакеты были призваны устранить главные слабые стороны экономики, из-за которых у периферийных стран Европы начались проблемы, в частности непомерный дефицит государственного бюджета и неэффективность частного сектора. Например, по рейтингу Всемирного банка, Испания на момент обращения за помощью занимала по такому критерию, как простота основания нового бизнеса, 133-е место в мире, следуя сразу за Кенией [«Destructive Creation», Economist, November 12, 2011.]. Греция была вынуждена заморозить зарплаты бюджетников, повысить налоги и пенсионный возраст, сократить расходы и тому подобное. При этом для получения следующего пакета помощи ей приходилось идти на все новые крайне непопулярные меры. Недаром жертвы, принесенные Грецией и другими странами Евросоюза, получили обобщающее название (довольно точное) — «жесткая экономия».
В-третьих, выражаясь образно, члены еврозоны пытались достроить лодку, уже отправившись на ней в плавание. Ими создавались новые институты, в том числе Европейская служба банковского надзора, призванная координировать работу национальных регулирующих органов. Старые институты, в частности Европейский центральный банк, начали выполнять новые функции. В 2012 году тогдашний президент ЕЦБ Марио Драги дал свое знаменитое обещание сделать «все, что потребуется», чтобы защитить евро, включая масштабную покупку облигаций, эмитированных проблемными государствами еврозоны [«Casting a Spell», Economist, September 15, 2012.]. Это ознаменовало весьма существенный отход от концепции того центрального банка, чья первоначальная миссия узко определялась как обеспечение ценовой стабильности.
Неудивительно, что избиратели на всем континенте люто возненавидели эти антикризисные меры — избиратели платят за них, и избиратели же от них страдают. С точки зрения ответственных европейских стран, особенно Германии, спасение безрассудных и расточительных соседей не должно было стать частью евросделки. Немцы не слишком сочувственно относятся к жертвам, которые приходится приносить другим странам из-за режима жесткой экономии, отчасти, очевидно, потому, что в свое время сами прошли через аналогичные страдания. Чтобы оставаться конкурентоспособной на глобальном рынке, воссоединившаяся Германия провела целый ряд весьма болезненных реформ: снизила заработную плату, повысила гибкость рынков труда и свернула многие программы государственных льгот и субсидий [«On a Wing and a Prayer», Economist.]. В конечном счете затраты на рабочую силу в стране уменьшились на 20 % по сравнению с остальной частью ЕС, но случилось это только после того, как безработица достигла своего пика в 12 % [«The Nico and Angela Show», Economist.]. «Так почему бы и Греции, Испании и Португалии не сделать то же самое?» — небезосновательно рассуждали немцы.
Впрочем, как бы создавшаяся ситуация ни раздражала Германию, те, кому она оказывала помощь, злились еще больше. Жесткая экономия никому не нравится. Поэтому, собственно, ее так и называют. New York Times писала: «Сокращение расходов привело к тому, что, по мнению многих греков, является гуманитарным кризисом. Двадцать пять процентов населения страны стали безработными, ВВП Греции сократился на четверть, существенно выросли показатели числа самоубийств и количества бездомных, недофинансированные больницы выпрашивают лекарственные препараты» [Hansen, «A Finance Minister Fit for a Greek Tragedy?»]. К концу 2014 года безработица среди молодежи в Италии и Испании составляла свыше 40 % [«The World’s Biggest Economic Problem», Economist, October 25, 2014.]. Одна из немногих книг, которые в тот период продавались в Португалии лучше, чем знаменитая «Пятьдесят оттенков серого», называлась «Почему нам следует выйти из Евросоюза» [Patricia Kowsmann and Marcus Walker, «Idea of Euro Exit Finds Currency in Portugal», Wall Street Journal, May 28, 2013.].
Но, как бы жестоко и парадоксально это ни звучало, все эти огромные жертвы не дали ожидаемого результата. Когда страны сокращают бюджеты, пенсионные выплаты и заработные платы, экономика сжимается, и государству становится труднее выплачивать свои долги. Пол Кругман в статье под весьма красноречивым названием «Можно ли спасти Европу?», вышедшей в 2011 году, поясняет: «Даже когда странам удается снизить заработную плату, что в данное время наблюдается во всех государствах еврокризиса, они сталкиваются с другой проблемой: их доходы уменьшаются, а задолженности — нет» [Krugman, «Can Europe Be Saved?»]. Действительно, государственные расходы в проблемных странах резко сократились, но и доходы снизились почти так же существенно. Например, задолженность Греции в процентах от ВВП вообще фактически увеличилась — не потому, что числитель (долг) вырос, а потому, что уменьшился знаменатель (ВВП). (Вы немного подумайте об этом, я подожду…)
Между тем страны, не вошедшие в свое время в еврозону, ехидно твердили: «А что мы говорили!» Удачным примером является Исландия. В 2008 году страна пережила сильнейший коллапс банковской системы. Но ей удалось исправить положение, в значительной степени благодаря сильной девальвации национальной валюты — исландской кроны. Цены в стране упали на 40 % по сравнению с ее торговыми партнерами, восстановив конкурентоспособность Исландии и возродив экономику. Все дело в том, что Исландия имела возможность проводить собственную кредитно-денежную политику с учетом конкретных потребностей отечественной экономики [Charles Forelle, «In European Crisis, Iceland Emerges as an Island of Recovery», Wall Street Journal, May 21, 2012.]. Евро же очень сильно смахивал на золотой стандарт. Иными словами, в плохие времена единая валюта стала чем-то ужасным — совсем как непослушная маленькая леди из стишка в начале главы.
Прошла любовь, завяли помидоры
В 2015 году на выборах в Греции победила коалиция левых сил, так называемая Syriza, известная своим острым неприятием политики жесткой экономии. Негативное отношение греков к «евроиздевательствам» во всей красе воплотилось в имидже нового греческого министра финансов, Янниса Варуфакиса: в его бритой голове, ярких рубашках (без галстука!), кожаных куртках и мотоцикле (с удушливыми выхлопами). Министры финансов обычно так не выглядят. В других странах Европы о Варуфакисе говорили, что он больше похож на «завсегдатая ночных клубов» и «продавца подержанных автомобилей». И его действия тоже не напоминали поступки типичного министра финансов. Например, в ходе пресс-конференции после официальной встречи с министром финансов Германии Вольфгангом Шойбле чиновники обменялись следующими колкостями:
Шойбле: «Мы договорились о том, что ни о чем не договорились».
Варуфакис: «А как по мне, мы даже не договорились о том, что ни о чем не договорились» [Hansen, «A Finance Minister Fit for a Greek Tragedy?»].
Очевидно, что перспективы у подобных отношений не слишком оптимистические. Греция, не сумевшая вовремя расплатиться с нависшим над ней долгом, не желала идти на новые, дополнительные компромиссы, на которые страну толкала все та же группа кредиторов — чтобы потом в очередной раз спасти ее. Официальные представители МВФ в кулуарах описывали Грецию как «самую нерадивую страну», с которой этой организации приходилось иметь дело за всю ее семидесятилетнюю историю [Karl Stagno Navarra, Ben Sills, and Marcus Bensasson, «IMF Considers Greece Its Most Unhelpful Client Ever», Bloomberg Business, March 18, 2015.]. Впрочем, встречалась риторика и пожестче. Закончилось все летом 2015 года, когда очередная операция по спасению Греции положила конец худшему из кризисов и предотвратила риск распространения заразы по всей еврозоне. И все же ответов на фундаментальные вопросы как не было, так и нет. Могут ли столь непохожие страны, как Греция и Германия, сосуществовать в валютном союзе? И если да, то как Греции повысить конкурентоспособность своей экономики, будучи стреноженной смирительной рубашкой евро?
В ближайшие годы, а может, и месяцы судьба евро будет окончательно решена, что, без сомнения, существенно отразится на глобальной экономике. Возможно, странам — членам еврозоны удастся отладить и укрепить свой союз, воспользовавшись недавним кризисом как благоприятной возможностью изменить структуру отношений. Ряд реформ уже проведен. А может, Grexit все-таки состоится, и Греция (наряду с другими проблемными странами) откажется от евро со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями. Евро в Греции начнет обмениваться на другую валюту — предположительно, на драхмы. Греки объявят дефолт по некоторой части своих долгов в евро и начнут все заново с валютой, которая будет резко обесцениваться по сравнению с евро. Вот, например, вы, будь у вас выбор, какую предпочли бы валюту — греческую или немецкую?
Определенное подмножество северных европейских стран (Франция, Германия и другие) тоже могут отказаться от евро и вернуться к собственной национальной валюте. Но это приведет практически к аналогичным базовым проблемам и негативным последствиям, хотя на этот раз дом покидал бы другой супруг. Образно говоря, ссоры по поводу раздела детей и дачи были бы все те же. Во многих отношениях различия оказались бы минимальными, так как в результате такого раскола мы в обоих случаях получили бы одну сильную европейскую валюту и одну более слабую. В этом-то и состоит основная проблема разрыва отношений. Даже намек на развод в зоне евро приведет к массовому бегству капитала — разновидности банковской паники, — поскольку каждый держатель депозита в евро в Греции или Португалии бросится переводить его в Германию, чтобы при разводе получить более ценную валюту. Чтобы это предотвратить, людям, ответственным за политические решения, придется ввести контроль движения капитала, который ограничивает его перемещение в страну или из страны, и, возможно, даже установить кратковременные ограничения на доступ владельцев банковских счетов к их средствам. А тем временем все дружно начнут судиться друг с другом, ведь это поистине непаханое правовое поле. Economist в разгар кризиса писал: «Подобно Франкенштейну, они [страны — основатели еврозоны] бросили природе вызов и создали монстра. Ужас этой истории отчасти заключается в том, что затраты на возврат к национальным валютам будут больше, чем на сохранение евро» [«Europe on the Rack», Economist, June 30, 2012.].
Пол Кругман точно формулирует две трагедии, приведшие к этой ситуации. Во-первых, евро сегодня является примером добрых намерений, которые во многом обернулись злом. И во-вторых, многие признаки проблем — на самом деле фундаментальные экономические принципы — присутствовали изначально. Кругман пишет: «Трагедия евроразброда заключается в том, что создание евро должно было стать наивысшим и наилучшим моментом большого и благородного начинания — продолжавшихся не одно поколение усилий, нацеленных на то, чтобы принести мир, демократию и всеобщее процветание на континент, неоднократно и часто разрываемый войнами. Но архитекторы евро, увлеченные романтикой и преимуществами своего проекта, решили проигнорировать банальные трудности, с которыми предсказуемо предстояло столкнуться единой валюте, то есть изначально существовавшие сигналы-предупреждения о том, что в Европе нет институтов, без которых единая валюта не может эффективно работать» [Krugman, «Can Europe Be Saved?»].
Конечно, время покажет, был ли евро решительным шагом вперед в кредитно-денежной политике или неудачным экспериментом. До сих пор он проявляет качества и того и другого. Использование единой валюты разными странами — задача, безусловно, непростая. Но вот что странно: не использовать единую валюту тоже трудно. Например, сегодня это является одним из главных источников трений между США и Китаем.
Автор страницы, прочла книгу: Сабина Рамисовна @ramis_ovna